Они не хотели есть, потому что знали: есть нечего…
Мне кажется, когда гремит салют
Погибшие блокадники встают.
Мы их не слышим, мы не видим их,
Но мертвые идут среди живых.
И знать хотят ответ –
Ты стоишь этой жизни или нет?
Ольга Берггольц
«Отойдите от нее, не трогайте руками», — всплывают в памяти слова воспитательницы детского дома в городе Горьком, куда привезли шестилетнюю Олю из блокадного Ленинграда.
— Я лежу на полу, вокруг меня столпились дети, смотрят, а воспитательница отгоняет их, видимо, принимая меня за мертвую. Я все слышу, но не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, даже открыть глаза и сказать им, что я жива, — вспоминает Ольга Петровна Воробьева. – Потом в такие голодные обмороки я и другие дети падали не раз.
Нас привезли в горьковский детский дом в 1942 году. Когда началась война, мне было пять лет. Мы жили в Ленинграде в районе Таврического дворца. Мама работала в цветочном хозяйстве дворца, отец ушел на фронт. Мамин брат был комендантом в Таврическом дворце, приносил иногда нам еду. Это поддерживало нас первое время, когда началась блокада города. А потом паек становился все меньше и меньше. Мама начала передвигаться по комнате с помощью стульев – от одного к другому, и в мае 1942 года умерла. Из-за голода.
Я помню, как она умирала. Мы лежали на одной кровати, мама от слабости все время прикрывала глаза. Не знаю почему, рот ее то и дело открывался, и я засовывала туда свой палец. Мне казалось, что так она не умрет.
Поняв, что мамы больше нет, я выскочила за дверь квартиры, хотя в блокадном Ленинграде детям не разрешали выходить на улицу – они там часто пропадали. Пришли солдаты, вынесли маму в мешке, и только после этого я вернулась домой.
Потом забрали из квартиры и маленькую Олю. Девочку взяла в свою семью подруга матери, работавшая в госпитале врачом.
— Мне было у них хорошо. Но однажды я услышала разговор, что меня будут определять в детский дом. Оказалось, что госпиталь разбомбили, и моя спасительница погибла.
В детском доме дети все хорошие были, все с одного района, практически все мы друг друга знали.
Весной мы собирали траву, соревновались, кто больше наберет. От голода и недостатка витаминов десны у нас были отечные, распухли.
Потом детский дом эвакуировали из Ленинграда. Детей вывозили через Ладожское озеро:
— Солдаты брали нас по двое в каждую руку, под одной подмышкой двое, и под другой двое. Несли по каким-то доскам. Я не боялась, что меня уронят, боялась, что доски сломаются. Погрузили в трюм парохода. Там мы и ехали. Нам повезло – добрались до спасительного берега живыми.
Потом по железной дороге нас отправили на юг страны, в Краснодар. Эшелоны с детьми в 42-м уже научились охранять. Наш сопровождали четыре самолета – два в начале эшелона, и два по бокам. Пока были в пути, директор детского дома узнал, что Краснодар занят немцами. Он принял решение оставить нас в Горьком. Нам опять повезло.
В дороге ребятишек кормили крохотными, с детский ноготок, кусочками сахара и кубиками хлеба, размером с сантиметр.
— Нам клали это в рот, и мы долго держали хлеб за щекой, пока он не растворялся – жевать у многих просто не было сил. В вагоне было тепло. А еще было много вшей.
По пути мы останавливались в деревнях. Их жители забирали детей к себе. В основном брали мальчиков, рассчитывая, что, окрепнув, они станут помощниками в хозяйстве. Иногда забирали даже спящими. Я этого очень боялась, и когда поезд останавливался, старалась не спать.
В горьковском детском доме были хорошие воспитатели, хорошие дети. Я прожила там больше четырех лет. О нем написана замечательная книга «Спасенные Родиной». Читать ее – одни слезы… После снятия блокады многие вернулись в Ленинград, а я осталась в Горьком. Меня взяла в свою семью жительница этого города. До войны она работала освобожденным секретарем парткома судостроительного завода.
Я думаю, ее выбор пал на меня из-за жалости: обуви у нас не было, я ходила в галошах на босу ногу. Щиколотки постоянно натирала, и они всегда были в крови. Видимо, новая мама меня и пожалела. Росла я на берегу Волги. Воспитанием моим в основном занималась бабушка. Она хоть и была неграмотная, но ее уважали на нашей улице, соседи часто приходили к ней за советом.
Бабушка никогда не ругалась, самыми страшными ругательными словами были: «Безалаберщина» и «Растопырились».
Каждый год меня отправляли в пионерский лагерь. Ехать туда очень не хотелось, но бабушка строго говорила мне: «А кормить тебя чем? Когда из лагеря приедешь, уже огурцы вырастут». И я послушно ехала. Хотя в лагере в послевоенное время особо сыты мы тоже не были. Как и в блокаду, собирали крапиву и рвали свекольные листья для супа.
В новой семье у мамы были еще двое детей – дочка и сын. Им, а также и соседским детям строго-настрого запрещалось меня обижать. Все знали: «Бабушка за свою Лельку да-а-ст!».
Ольга Петровна утирает слезы и продолжает:
— Горьковская мама после войны вышла замуж, у нее родилось трое детей. Я нянчила старшего. Он воспринимал меня, как родную сестру. Мы и до сих пор с ним очень дружны. Ездим друг к другу в гости. Вот порой как переплетаются человеческие взаимоотношения и судьбы. Переписываюсь и с подругами по детскому дому. Они присылают мне свои фотографии. Я им – свои. Моя внучка, которая недавно родила мне правнука, удивляется: «Бабушка, неужели можно так дружить, с самого раннего возраста и до старости – всю жизнь?». «Как видишь, можно», — отвечаю я.
Подруги мои все вышли в люди, получили образование, в основном стали медиками. Я тоже связала жизнь с этой профессией. В Горьком окончила фельдшерско-акушерскую школу, вышла замуж, переехала к мужу в Осташков. Устроилась на железную дорогу, где и отработала сорок лет в здравпункте станции Осташков, заведующей.
История знакомства с будущим мужем у меня интересная. В восемнадцать лет поехала в Ленинград, пыталась вернуть свою квартиру. Но для того, чтобы «хлопотать», нужны были деньги. У меня их не было. Так и уехала ни с чем. Но, живя в Питере у двоюродной сестры, была отправлена в Осташков, чтобы свезти родным (здесь жил папин старший брат) продуктов, с которыми в то время было плохо. Нагруженная постным маслом и сахаром я прибыла к дяде. А, оказывается, мною не раз интересовался молодой осташ, отслуживший армию. Он часто заходил к дяде и видел мою фотографию, которая стояла у него на комоде. Просил сказать мой адрес, чтобы написать письмо. В очередной раз зашел с этой же просьбой, а дядя ему сказал, что я скоро приеду. Так и познакомились.
А в Ленинград я часто езжу — к своей двоюродной сестре, бываю и у дочки в Москве. Она зовет меня к себе жить, а я не хочу. Люблю свободу!
Я рада, что дожила до сегодняшнего дня, что сумела прожить интересную жизнь, что получила хорошую профессию, у меня первая категория была, каждые пять лет ездила на курсы усовершенствования.
За мной ухаживает соцработник. Я довольна ею. Не довольна только тем, что везде, и в Москве, и в Горьком я езжу на транспорте бесплатно, а в Осташкове у меня требуют билет. Как будто не одна страна! И еще у меня есть одно пожелание, я его даже высказывала нашему главе района Галахову: сделайте в Осташкове социальную столовую. Он обещал подумать!
Галина БУКРЕЕВА
Фото автора и из семейного архива О.П. Воробьевой